Механизм жизни - Страница 15

– …Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана,
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил Сатана.

То, что без пана Нечистого не обошлось, князь понял, когда карета, в которой его везли, остановилась возле скромного особняка. Дом как дом, копия соседей – желтая штукатурка, красная немецкая черепица, литая калитка из чугуна ведет в сад.

Зато хозяин – плечистый здоровяк с седыми бакенбардами…

Письмо Чарторыйского, привезенное князем из Парижа, было адресовано «Мonsieur А.». В тексте также не фигурировало никаких имен. Предосторожность разумная, но Волмонтовича устно предупредили, с кем он будет иметь дело. Доверенным лицом «польского короля де-факто» в Северной Пальмире был человек, чье имя действительно начиналось на «А», – Александр Орловский. О нем князь слыхал, да и немудрено – «Мonsieur А.» числился в людях известных.

Волмонтович даже подумал, что резиденту следует жить скромнее.

Сын корчмаря из провинциального Седлица, Орловский с юных лет возлюбил двух прекрасных панёнок – Живопись и Войну. С первой его свела княгиня Изабелла Чарторыйская, случайно увидав рисунки молодого Александра. Паренька отправили в Варшаву, в мастерскую Норблина, придворного живописца Чарторыйских. Там Орловский и познакомился с будущим «королем де-факто», князем Адамом. Учение шло успешно – пейзажи, натюрморты, верины. Но более всего начинающему живописцу нравились батальные работы – походы и сражения. Гусары в атаке, уланы с пиками наперевес, огонь бивачных костров. Он словно кликал панёнку Войну; манил о свидании, звал быстрыми взмахами свинцового карандаша…

Вызвал!

Война не стала томить верного поклонника. Над гибнущей Польшей ударил набат – Тадеуш Костюшко звал соотечественников под свои знамена.

Восстание!

Орловский поклонился нежной панне Живописи, поцеловал ей белые ручки – и сел на коня. Он стал уланом, как и сам Волмонтович двадцать лет спустя. Герой мчался на встречу со своей любовью. Панёнка Война улыбалась кавалеру сквозь пороховой дым.

– Уланы, уланы,
Малеванны дети,
Не одна панёнка
Попадет к вам в сети…

Под Рацлавицами уланы атаковали батарею пушек. Картечь ударила в упор – первый поцелуй возлюбленной. Орловский выжил, отплевался кровью; скрипнув зубами, перенес страшную весть о падении Варшавы и плене Костюшко. Прощай, свобода!

Польша, прощай!

От кандалов и Сибири спасло негласное заступничество покровителя – слово князя Чарторыйского тогда еще имело вес. С горя художник ушел в загул, скитался, пристал к труппе бродячего фокусника; затем опомнился, внял уговорам – переехал в Петербург, где возобновил роман с панной Живописью. Он по-прежнему рисовал уланов и гусар, сражения и бивуаки повстанцев, гордые лица полководцев. Романтизм входил в моду, рисунки шли нарасхват. Опекун художника Чарторыйский набирал силу, заведя дружбу с тезкой Орловского – цесаревичем Александром Павловичем, а также с его братом, великим князем Константином, «другом поляков».

Ходили слухи, будто сыновья императора поклялись на иконе Божьей Матери – восстановить Польшу. Вот станет Александр императором, разберется с российским хаосом, даст крестьянам свободу…

Возлюбленные панёнки не обманули, щедро наградили своего рыцаря. Орловский стал знаменит, вышел в академики. Комнаты в Мраморном дворце, выставки, щедрые гонорары, восторги и хвалы. И панна Война была рядом – согревала жарким дыханием. Дважды поднималась Польша, пытаясь отвоевать утерянную свободу. Последний раз – недавно, в 1830-м. Чарторыйский уже тянул руку к древнему венцу Пястов…

Не сложилось.

Видать, мало молились поляки Черной Богородице Ченстоховской. Пали красно-белые знамена, загремели стальные кандалы. Вместо мечтателя Александра на русский престол воссел жестокосердный Николай. Пушками расчистил путь к власти. Великий князь Константин отсиживался в Варшаве, забыв все обещания, данные друзьям-полякам. А потом и его не стало – в разгар восстания холера забрала царского брата. Поговаривали, холера та была в больших чинах и при хорошей должности.

Слишком многим мешал цесаревич Константин.

После его смерти Орловский лишился службы и крова над головой. Шептались, что художник, мужчина в летах, серьезно болен. Князь Чарторыйский, отправляя Волмонтовича в Россию, особо просил справиться о здоровье «Мonsieur А.».

Навести в Петербурге справки несложно. Услужливый половой в Демутовом трактире, куда Волмонтович заглянул на часок, сообщил, что «Орловский, который академик и рисует», тяжко захворал еще в мае, съехал с казенной квартиры и пропал. Вроде бы даже помер.

Где отпевали? – говорят, в костеле Святой Екатерины.

Где похоронили? – говорят, на Выборгском кладбище, где католики…

Если Сатана и не строил Петербург, то лапу когтистую определенно приложил. Возле чугунной калитки особняка на Каменном острове Волмонтовича встречал сам Александр Орловский. Ошибка исключалась – лицо художника-воина князь видел на портретах. Широкоплечий здоровяк с густыми бакенбардами, надо лбом взбит пышный кок; темные брови, пронзительный взгляд хищной птицы… Седины и морщин прибавилось – шестой десяток близился к завершению, – но о болезни не шло и речи. Более того, проводив гостя в маленькую залу, пан Александр предложил размяться по случаю холодного утра. Две сабли, старинные «корабелки», были уже приготовлены. Потом они спустились в подвал, и слуга выставил первую бутылку.

Ogień! Рierwszy… Drugi…

Огонь! Третья…

Расшибая беззащитные скляницы, Волмонтович прикидывал: следует ли спросить пана Орловского о панихиде и Выборгском кладбище? Рассудил: не стоит. Чарторыйский не ошибся в старом друге. Кто станет следить за тяжко хворым, а тем паче – покойником? Знакомым же легко объяснить, что беспокоились они зря: на Выборгском похоронили другого Александра Орловского римско-католического исповедания. Имя и фамилия не редкие, спутать просто…