Механизм жизни - Страница 39

– О вы, счастливые науки!
Прилежны простирайте руки
И взор до самых дальних мест…

Исчезла странность произношения. Голос князя помолодел, на бледных щеках заиграл румянец. Сгинул туман во взоре. Эрстед мысленно извинился перед рrince russe. Ну пригласил покататься на музейном экспонате по холодному морю. Что за беда?

Андерсена бы сюда! Вот кому бы понравилось…

– Не бойтесь, не утонем, – Гагарин усмехнулся, прочитав его мысли. – Лохань только что из ремонта. Хотели списать, но мы не позволили, скинулись по лепте. Бегает! Это первый русский пироскаф, мсье Эрстед. Понимаете? Самый-самый первый!

«Лохань», бодро терзавшая колесами воду, увиделась в ином свете.

– Искренне прошу прощения, ваше сиятельство. И у вас, и у мадемуазель «Елизаветы». А за то, что вы не дали этой смелой девице погибнуть… Позвольте пожать вашу руку!

Палуба ушла вниз. Но рукопожатие оказалось сильнее.

Пироскаф-пионер, презирая шторм, катящийся от Котлина, шел в открытое море. Ветер уносил прочь клочья черного дыма, узкий нос рассекал волны. Творение Разума бросало вызов и стихии, и беспощадному времени, чье дыхание несло старость.

– Пройдите землю, и пучину,
И степи, и глубокий лес,
И нутр Рифейский, и вершину,
И саму высоту небес.
Везде исследуйте всечасно,
Что есть велико и прекрасно…

– Ломоносов был не только поэтом, – увлеченно рассказывал Гагарин. – Великий ученый; не побоюсь этого слова, европейского значения. Жаль, мир узнает о нем не скоро. Европа ленива и нелюбопытна.

– Не вся! – заступился Эрстед за родной континент. – В университете мне приходилось читать статьи Ломоносова в шведских журналах. Насколько я помню, он самостоятельно открыл закон Лавуазье. Да! Он еще предположил, что на Венере есть атмосфера. Правильно?

– Вы химик? – удивился Иван Алексеевич. – А мне вас представили как юриста! Вижу, вы уверенно шествуете вслед вашему брату, столь богато одаренному…

Эрстед в смущении хотел возразить, но меценат не позволил:

– Это тем более похвально, что нынешний век ведет к узкой специализации. К глобальному людскому муравейнику, где каждая особь знает лишь свой маневр…

Как меняется мир, подумал датчанин. Двадцать лет назад, командуя Черным Ольденбургским, полковник Эрстед защищал Данию от орд ужасных сosaques de Russie. Хорошо, что все это в прошлом!

Беседа плавно перетекла к корням науки. Гагарин подчеркнул, что Ломоносов, будучи столпом естествознания, в то же время и не думал отрицать Божье могущество. Эрстед вспомнил француза Лапласа, отвергавшего помощь Всевышнего в научных делах, но Иван Алексеевич покачал головой:

– Граф-якобинец, Бонапартов министр. Вдобавок франкмасон. Чему удивляться? Скажите мне, дорогой мсье Эрстед, какой предмет во всех науках наиболее сложен для исследования?

– Человек, – без колебаний ответил Эрстед.

– Именно! Не потому ли, что он сотворен по образу и подобию Божьему? Будь мы обычные выродки царства животного, что бы в нас имелось сложного? Проблема отсутствия хвоста? А ежели пойти далее? Что есть самое трудное в человеке, чего нынешней науке пока не решить? Не сама ли жизнь людская, не ее ли скоротечность? Вспомните, сколько кудесников и шарлатанов обещали людям долголетие и бессмертие! Да не поверим мы всяческим Калиостро, но разве не увидели они главное?

Эрстед пожал плечами:

– Такое – вне науки. Все рожденное и сотворенное бренно. Человек материален, а материя не вечна.

– Известная нам материя. Но что будет завтра?

Ответить изумленному датчанину не дали.

– Нашу плоть не сохранить вечно. Но не придет ли ей на смену плоть иная, тлению и распаду недоступная? Не позволит ли это не только сохранить нас самих, но и воссоединить всех, когда-либо живших, в едином Человечестве? Нет-нет, не спешите сомневаться в моем разуме! Лучше подумайте, что мы и так постоянно занимаемся воскрешением наших предков. Ибо какое другое имя может быть дано собиранию различных памятников, вещественных и письменных, кои сохранились от самых отдаленных времен? Уже сейчас для воспроизведения прошедшего наука имеет в своем распоряжении лаборатории, физические кабинеты…

– Музеи, – подсказал Эрстед и улыбнулся, вспомнив дорогой ему Эльсинор. – Совершенно согласен с вами, ваше сиятельство. Но мы воскрешаем лишь следы Прошлого. Образы наших предков, строй их мыслей, ход давно ушедшей жизни…

– Так сделаем же следующий шаг – воскресим их самих! Плоть бренна, но вечен эфир и его энергии. Воскрешенные станут их частью и заполнят Вселенную – наш новый общий дом. Не станет ли это действительно величайшей целью Науки, достойной нас, созданий Божьих?

Голос Ивана Алексеевича звучал с твердой уверенностью. На миг Эрстед даже забыл, где находится. Исчезло осеннее море, истаяло дерево палубного настила. Вокруг был эфир – бесконечный, искрящийся огнем, полный жизни. Эта новая жизнь уже не теснилась на поверхности давно покинутых планет. Она кипела всюду – могучая, молодая, растекаясь по простору Вселенной.

Великий, всепроникающий и всемогущий Механизм Жизни.

– Это… Это невозможно, – выдохнул он. – Невозможно – и прекрасно. Если бы! Человечество стало бы Абсолютным Духом Гегеля, воплотившимся в Себе Самом. Вы счастливее меня, ваше сиятельство. Вам доступны сияющие высоты. А я… Предел моих мечтаний – всего лишь конституция для Дании. Смешно?

Гагарин был серьезен.

– Не смешно, дорогой мсье Эрстед. Чтобы обойти весь мир, нужно сделать первый шаг. Может быть, он труднее и важнее последнего, решающего. А то, что вы пока не верите… Это не страшно. Главное, вы уже знаете.